Сквозь густую, запутанную сеть хаотичных перемен необходимо разглядеть контуры формирующейся системы цивилизационных отношений наступившего столетия[1]

Б. Кузык, Ю. Яковец

Российская политика «стратегического сдерживания» Запада должна эффективно противостоять западной стратегии «новой публичной дипломатии», в основе которой лежит синтез самого широкого спектра сил, средств и способов силового принуждения — от попыток дипломатической изоляции (используемой США в отношении России в 2014–2017 годы) и экономических санкций до военных угроз, демонстрации и расширения реального военного противоборства с помощью частных военных компаний (ЧВК), экстремистских и террористических организаций. Эта констатация — не формальное, а тем более ритуально-нормативное, утверждение, а программа, которой должно соответствовать не только поведение институтов государства — МИД, Минобороны, МВД и др., — но и поведение всего общества и всей правящей элиты России. Чего, к сожалению, пока что нет: значительная часть элиты даже не собирается противодействовать, а готова сразу же капитулировать, либо пойти на недопустимые компромиссы, а значительная часть общества пассивна и «не участвует в этой программе».

Без этого противодействия такому широкому набору средств политики «новой публичной дипломатии» с помощью только традиционных сил сдерживания России явно не эффективно, что доказали развития событий в мире и в России в 2014–2017 годы, когда результаты внешней и внутренней политики России оказались минимально положительными, а издержки (рецессия, оборот внешней торговли и др.) — огромными.

Во многом такой результат, полученный к концу 2017 года стал следствием того, что политика «новой публичной дипломатии» представляла собой в действительности очень широкий набор как традиционных, так и принципиально новых, иногда очень эффективных средств, способов и мер: во-первых, предназначенных для достижения внешнеполитических целей в новых геополитических условиях изменения соотношения сил и удержания контроля Запада, а, во-вторых, в качестве части новой геополитической стратегии западной ЛЧЦ — военно-силового принуждения.

Так, в частности, инструменты социальной политики позволили США точнее избирать средства против отдельных слоев населения противника. Применительно к борьбе с терроризмом, например, была использована следующая модель социальной «Воронки», которая делила определенные этнические и социальные слои на социальные группы, требующие особого внимания.

Из этой модели (рис. 1) хорошо видно, что радикализированные слои общества составляют значительно меньшую часть всего общества, но относительно большую по отношению к террористам. Соответственно, что по отношению к разным группам используются разные средства и способы влияния.

Рис. 1. Модель социальной «воронки»[2]

Очень похожую модель использовали и в отношении России, где общество было разделено на следующие социальные группы, к которым применялись разные средства воздействия.

Из этого рисунка (рис. 2.), например, видно, что ключевая роль принадлежит относительно небольшой социальной группе, которой и достаются все «блага» Запада — поездки, внимание, финансы.

Рис. 2. Российское общество: отношение к власти и средства влияния

Соответственно и стратегическое сдерживание против этой новой стратегии должно быть иным: изменения в военном искусстве охватывают все борющиеся стороны. Глупо и немыслимо было бы отвечать способами обороны с помощью конницы в ответ на массирование авианалеты. К сожалению, современная стратегия это напоминает. В ответ на расширение спектра средств и способов нападения нередко предлагаются прежние средства и способы, которые, может быть, и были эффективны в прежних конфликтах, но вряд ли будут такими при изменении характера противоборства.

Если говорить коротко о новых геополитических условиях, сформировавшихся в начале XXI века, то они могут быть названы как обострение МО и ВПО из-за стремления Запада сохранить скопившиеся военно-политические и финансово-экономические системы в условиях изменения соотношения сил[3] любыми средствами и способами, но прежде всего теми, которые у них появились в последние десятилетия в области информатики и связи.

Если говорить о новой стратегии Запада в этих условиях, то можно (в концентрированном виде) сформулировать ее как комбинацию политико-силовых, информационных, социальных и вооруженных средств в единую сетецентрическую стратегию, что, естественно, означает изменение места, роли и значения как традиционной дипломатии вообще, так и публичной дипломатии, в частности[4]. Обращает на себя внимание, например, как количество и динамика публикаций западных СМИ, так и распределение их по тематикам — от сугубо политических до вполне частных.

Так, в ноябре–декабре 2016 года, по данным РИСИ, эта картина выглядела следующим образом.

На 48-й неделе (28 ноября — 4 декабря) значение индекса агрессивности (ИА) осталось на уровне предыдущей недели (незначительное снижение с 1,05 до 1,00), при росте общего числа публикаций с 860 до 912 материалов.

На 49-й неделе (5–11 декабря) ИА вырос до 1,51, при дальнейшем росте общего числа публикаций до 1069 материалов.

В рассматриваемый период основными темами публичного дискурса, используемыми для давления на Россию были:

1. Ежегодное послание президента России Федеральному Собранию (критика содержания).

2. Обсуждение перспектив нормализации российско-американских отношений в связи с избранием Трампа на пост Президента США.

3. Возможная победа на президентских выборах во Франции «друга России» Франсуа Фийона и обвинения в адрес России в оказании влияния на выборы в других странах.

4. Действия России в Сирии. Ситуация вокруг Алеппо и Пальмиры.

5. Военная угроза безопасности Запада со стороны России.

6. Обвинения в адрес «русских хакеров».

7. Обсуждение избрания академиками и членами–корреспондентами РАН высокопоставленных чиновников.

8. Обсуждение номера «фигуристки Татьяны Навки, жены пресс-секретаря Кремля Дмитрия Пескова, под музыку из посвященного Холокосту фильма „Жизнь прекрасна“».

9. Резолюция Европарламента о противодействии враждебной ЕС пропаганде третьих стран.

10. Хакерские атаки на российские банки

11. Негативный резонанс после публикации второй части доклада Ричарда Макларена о допинге в российском спорте.

Рис. 3. Общая информационная опасность (общее количество публикаций)[5]

Ниже представлены данные по значениям ИА и числу публикаций о России в СМИ топ-10 стран, наиболее активно писавших о России в рассматриваемый период (28 ноября — 11 декабря) и предшествующую ему неделю (21–27 ноября)[6]

Рис. 3а. Индекс агрессивности и общее число публикаций о России по странам за 21–27 ноября

Рис. 3б. Индекс агрессивности и общее число публикаций о России по странам за 28 ноября — 4 декабря

Рис. 3в. Индекс агрессивности и общее число публикаций о России по странам за 5–11 декабря

Особенно интересно рассмотреть лидерство Германии и Франции, в ведущейся информационной войне против России[7].

В целом логика изменения роли и места новой публичной дипломатии в XXI веке позволяет говорить о качественно новом значении ее средств, что можно отобразить следующим образом:

Таблица 1. Изменение характера политики «новой публичной дипломатии» западной локальной человеческой цивилизации относительно традиционной политики публичной дипломатии в XXI веке

Публичная дипломатия, таким образом, включает в свои рамки огромный, быстро меняющийся, бесконечный перечень потенциально возможных средств воздействия и участников — от официальных лиц, до деятелей науки, культуры, образования, представителей СМИ и др., — которые становятся фактически основой для проведения не только политики «мягкой силы», но и в целом силовой стратегии, направленной на усиление военного противоборства, и в этом смысле частью государственной внешней политики[8]. Эта часть средств политики рассматривается сегодня как один из самых важных, внешнеполитических ресурсов. Так, например, социальные сети стали даже причиной возникновения нового термина «твипломаси». В США уже в 2012 году фолловерами официальных лиц было 43 млн человек (а в России, для сравнения — 2,5 млн).

О масштабах деятельности агентов публичной дипломатии судить крайне сложно, но некоторые оценки заставляют насторожиться. Считается, например, что западные НПО финансируются непосредственно государством на 40%, а в России — менее 10%.

Другой феномен — «твипломаси», — когда политические и общественные лидеры используют для своей дипломатии социальные сети. Так, среди 20 мировых лидеров в этой области весной 2015 года по числу фолловеров были Римской папа, президенты США, Турции и Азербайджана, а все мировые лидеры имели в это время более 210 миллионов последователей, из которых на американского президента приходилось более 56 млн, Римского папу — почти 20 млн, премьер — министра Индии — 10 млн чел. и т.д.

Рис. 4. The 25 most connected World Leaders on Twitter[9]

В целом, публичная дипломатия в области информации представляет собой новый мощный политический ресурс, чьи масштабы и эффективность в XXI веке становятся не только вполне сопоставимы с традиционными государственными ресурсами, но и уже превосходят их, поскольку включают в себе, (в отличие от XX века) ресурсы не только государства, но и бизнеса, общества и даже ресурсы других стран. По сути дела они являются значительной частью ресурса всей военной организации ЛЧЦ и нации с наличным набором очень эффективных политических средств.

В последней четверти XX века эти средства получили, как уже говорилось, название «мягкой силы», что не вполне точно отражает их характер и политическое значение из-за их неопределенности значения и реальной роли в политике[10]. Более того, понятие «мягкая сила» отражает лишь один из аспектов целенаправленных действий по линии стратегии новой публичной дипломатии. Причем не самый важный.

В российской внешней и военной политике ресурс публичной дипломатии, особенно в ее новом формате, в последние десятилетия очевидно недостаточен, да и сами его масштабы и функции были сознательно снижены в 90-е годы XX века до уровня, который не удается восстановить вплоть до настоящего времени: разрушены целые государственные и общественные институты (Комитет и Фонд защиты мира, Комитет молодежных организаций, Комитет солидарности стран Азии и Африки и т.д.), а оставшиеся структуры — существенно ограничили свою активность и функциональные возможности[11].

По мере усиления значения национального человеческого капитала и стремительного развития его институтов в XXI веке, превратившихся в решающий фактор мировой политики наравне с субъектами и акторами МО, значение этих ресурсов и акторов в мировой политике становится решающим, таким образом, как и их значение в качестве средств противодействия чужой внешней и военной политике[12]. Это стало особенно заметным на примере прокатившихся по миру социальных катаклизмов, получивших название «цветные революции».

Более того, появление такого феномена публичной дипломатии как транснациональные акторы, совершенно по-новому ставит проблему определения цели их деятельности, последствий такой деятельности и ответственности за такую деятельность[13].

Так, ИГИЛ, является в этом плане очень характерным по своей очевидности примером: его цели, последствия и ответственность, а, главное, результат деятельности остаются не просто опасными, но и до сих пор до конца не выясненными.

Концепция стратегического сдерживания, являющаяся сегодня основой Стратегии национальной безопасности Российской Федерации, в этих условиях становится малоэффективна. Она не предусматривает отражения самых главных угроз со стороны политики новой публичной дипломатии — угроз против идентичности и суверенитета нации и ее политического руководства, которые возникают с самых разных направлений, но, прежде всего идеологии, культуры, нравственности, факторов информационного влияния на общественность и нацию. Именно эти направления в российском концепте стратегического сдерживания должны быть выделены в качестве приоритетных.