Смена вариантов сценария развития военно-политической обстановки при Дж. Байдене

 

Прямым следствием нового миропорядка становится резкое обострение международной и военно-политической обстановки, происходит сознательная хаотизация и дестабилизация международной и военно-политической обстановки, цель которых — ослабление и подчинение государств и их институтов силам, контролирующим глобализацию[1].

Авторы коллективной работы ВАГШ

В принципе существование сразу нескольких вариантов одного доминирующего сценария развития ВПО неизбежно. Причем, иногда возможно их одновременное, даже параллельное развитие, как это было в 2022–2023 годах в условиях реализации СВО, когда формально доминировал силовой (не военный) вариант стратегии США, но фактически произошел переход к прямому, военному варианту применения военной силы в отношении России. Тем не менее всегда важно выделить наиболее существенный, доминирующий вариант такого сценария, который чаще всего проявляется в тактических решениях правящей элиты[2]. Именно на этот вариант следует обратить акцентированное внимание потому, что в реальной политике практическое значение имеют именно нюансы, отраженные в этом варианте[3].

В 2022–2023 годах точная характеристика наиболее приоритетного варианта сценария развития ВПО и политики США приобрели особенно важное значение (прежде всего, по внутриполитическим причинам в России), хотя анализ и прогноз развития возможных средств силовой политики Запада в «переходный период»[4]  до 2025 года имеет исключительно большое значение не только для конкретных планов военного строительства в России и будущего гособоронзаказа (и, соответственно, военных расходов страны)[5] в условиях СВО, но и для возможных сознательных целенаправленных изменений в политическом и военном искусстве в более далекой перспективе.

Прежде всего, для долгосрочной стратегии государств, которые непосредственно зависят от средств ведения (как вооруженной, так и не вооруженной) силовой политической борьбы[6]. То есть, на всю перспективу «переходного периода». Применительно к России, — до 2035 года. Для того, чтобы определять программы развития ВВСТ и остальных инструментов политики необходим «горизонт планирования», как минимум на 20–30 лет. Это принципиальное положение политической и военной науки хорошо известно уже давно[7].

Также очевидно — и мы это наблюдаем фактически ежедневно, — что не только в «переходный период» развития международной и военно-политической обстановки в 2023–2024 годы (в настоящее время) наблюдается радикальные изменения в приоритетах применению тех или иных силовых средств, т. е. в выборе наиболее предпочтительных (наименее рискованных, более эффективных и менее дорогостоящих) силовых средств политики из всего существующего и постоянно пополняемого огромного набора таких средств. Яркий пример — постоянные дискуссии на Западе и в России о «красных линиях» допустимого участия членов коалиции в военных действиях на Украине, которые начались с поставок «не летальных вооружений», а закончились в 2023 году поставками КР большой дальности.

Эта специфика в дискуссии о «допустимых военных средствах», надо признать, наблюдалась и прежде, например, с появлением ядерного оружия и средств его доставки, когда стратегические задачи стало возможно решать непосредственно, без последовательного достижения тактических результатов с помощью угрозы применения СНВ[8].

Более того, выбор наиболее эффективных не военных средств в эпоху ядерного оружия ставился многократно и вполне естественно в СССР и на Западе весь прошлый век[9]. Причём, подчеркну, не только — и может быть, даже не столько — средств вооруженной борьбы (ВВСТ), сколько именно силовых средств политического воздействия вообще — экономических, информационных, политико-дипломатических и иных[10]. Их использование во втором десятилетии и поиск противодействия их применению стали темами многочисленных специальных исследований во втором-третьем десятилетии в России[11].

Создание и развертывание новейших ВВСТ приобрело значительный политический смысл: они дают возможность политико-психологического давления на правящую элиту оппонента в открытой (эксплицитной) форме шантажа, либо скрытой (имплицитной) форме силового давления и принуждения. Именно в современный «переходный период» (2014–2025 гг.) эти процессы приобрели не только ускоренную динамику, но и откровенно дестабилизирующий характер, сознательно, даже демонстративно игнорирующий как прежние договорённости о соблюдении норм международной безопасности и поддержанию стратегической стабильности, так и простые традиционные нормы международного права и политического общения. В результате силовой политики шантажа в период 2002–2023 годов были уничтожены практически все соглашения по ограничению вооружений и военной деятельности — от договора по ПРО в 2002 году до окончательного отказа от ДОВСЕ в 2023. Политико-психологические угрозы силового применения оружия стали нормой в отношениях между субъектами.

Этот процесс сопровождался качественными изменениями в военных технологиях, которые продолжали оказывать возрастающее значение на международные отношения. В качестве примера можно привести разработку систем противоракетной обороны, отказа от договоренностей по ограничению вооружений и военной деятельностью, ставшими частью стратегии США, а также усилиям по созданию гиперзвукового оружия, которые вносят качественно новые параметры в общее стратегическое уравнение. Так, например, по оценке специалистов РЭНД США, увеличение скорости боеголовки до 9 МАХ, оснащенной обычным боезарядом в 500 кг ТНТ, равносильно увеличению её мощности до 3,5 тонн ТНТ[12]. Применение «Кинжалов» в ходе специальной военной операции на Украине, в т.ч. уничтожение ЗРК «Пэтриот», продемонстрировало политическое значение новых технологий.

Собственно говоря, перечисленные выше некоторые критерии эффективности выбора того или иного инструмента насилия уже изначально предполагают отсутствие в выборе средств политики силы абсолютной универсальности для тех или иных силовых средств, что ставит перед исследователями сложнейшую задачу обоснования политической и военной эффективности средств насилия[13]. Среди таких силовых средств, на первый взгляд, нет «абсолютного» оружия, или таких видов и систем вооружений и силового принуждения, которые использовались бы при любых условиях против любых субъектов ВПО. И, что очень важно, соответствовали бы всем основным критериям эффективности его применения.

Это объясняется тем, что по отношению к тому или иному субъекту мирового сообщества в различные периоды времени, должен существовать выбор достаточно конкретных силовых инструментов, который, как правило, каждый раз тщательно анализируется именно с точки зрения его эффективности и минимизации политических

и военных рисков и экономических издержек. Эта — не только принцип эффективной политики, но и норма международных отношений,

которая должна учитываться как в анализе, так и прогнозе развития военно-политической обстановки[14]. Странно, например, если бы в ответ на высылку дипломатов начиналась массированная бомбардировка с использованием ВТО оппонента. Даже не спровоцированный обстрел сирийской авиабазы со стороны США КР был ограничен по времени и масштабам, а, главное, по формально декларируемым задачам.

Таким образом, неизбежно существует дифференциация в выборе силовых средств как по их эффективности, так и относительному соответствию этих средств существующим международным нормам и реалиям. Прежде всего по заявленным и реальным политическим целям[15]. Так, в отношении своих союзников по военно-политической коалиции США могут использовать преимущественно политико-дипломатические, медийные или специальные средства силового принуждения (и чем их больше, например, возможность контролировать

личную жизнь и коммуникации политических лидеров), тем легче манипулировать их поведением.

По отношению к новым центрам силы — Китаю, Индии, Бразилии, России и другим — используется уже более широкий набор силовых инструментов — от «мягкой силы» и торгово-экономических санкций до политико-дипломатического давления и даже шантажа, имеющего исключительно важное значение с точки зрения применения военного насилия[16]. Он представляет собой одну из разновидностей политико-психологических форм военной силы, которая может использоваться как в открытом, эксплицитном виде («шантаж»), так и в скрытом имплицитном виде («создания позиции силы»). Причём, как неоднократно доказывалось, обе эти формы политико-психологического использования военной силы, как правило оказывались на много эффективнее прямого применения вооруженного насилия как с политической и военной, так и экономической точек зрения. Поэтому в последние десятилетия к прямому военному насилию США прибегают в том случае, когда другие средства оказываются не эффективными, исчерпаны. Т. е. фактически в крайнем случае. Последствия и издержки войн в Корее, Вьетнаме, в Афганистане и Ираке, безусловно учитываются в Вашингтоне, хотя отнюдь не означают отказа от прямого вооружённого насилия.