Настоящая работа – продолжение серии работ[1], подготовленных за последние годы как автором, так и в соавторстве с его коллегами из Центра военно-политических исследований МГИМО – Концерна ВКО «Алмаз-Антей», а также некоторыми друзьями из других исследовательских центров России, прежде всего, Военной академии Генерального штаба (ВАГШ).

Акцент автора на онтологии[2] понятия «война»[3], вооруженное противоборство», «международная безопасность» и других важнейших понятий – военно-политической обстановки, национальной стратегии и военной стратегии государств – предполагает попытку более глубокого научного и содержательного анализа, чем это в большинстве случаев происходит в настоящее время для тех читателей, которым необходимо увидеть эти явления в качестве некой единой системы. Такая система – состояние военно-политической обстановки (ВПО), которая является важнейшей частью международной обстановки (МО), обладающей своими важными особенностями.

В данном случае исследование онтологии военно-политической проблематики имеет исключительно важное практическое значение потому, что неверное понимание политическим руководством СССР и России сути современной МО и ВПО и характера государственного силового противоборства привело к развалу СССР и ОВД, катастрофическим изменениям и трагедиям в мире и в России[4]. Как известно, цена – политическая и теоретическая – ошибки была огромна.

В последние годы в социальной теории фиксируется «онтологический поворот». Эта тенденция затронула и политическую науку, для которой разрешение онтологических вопросов остается одной из актуальных задач. Прежде всего с революционными изменениями в мироустройстве и формировании нового миропорядка. Политическая онтология представляет собой одну из важных исследовательских областей, которую чаще всего локализуют в структуре политической философии, где она стоит в одном ряду с такими направлениями как политическая антропология, политическая праксиология, политическая эпистемология. Традиционно политическая онтология связана с изучением проблемы бытия политического мира, его сущностных характеристик, а также с анализом универсальных закономерностей властных отношений в обществе в рамках обнаруженной конечной политической реальности. Онтология политики генерализирует имеющиеся данные и дает наиболее обобщенную картину политической жизни.

Это прежде всего относится к исследованию онтологической сущности современной войны. Сущность современной войны – спорное понятие среди политиков и исследователей. Особенно опасное, когда результаты заведомо подгоняются под политический заказ, как это было сделано в СССР в конце 80-х годов прошлого века. Это «спорность» особенно обострилась с конца 80-х годов, когда в политике СССР и России стали преобладать откровенно конъюнктурные исследования, направленные в конечном счете на обоснование «бесполезности» военной силы. Как писал, например, профессор-философ и «военный гуманист» генерал-майор Ю. Киршин еще в 2013 году[5], «В связи с появлением новых видов оружия среди политиков, стратегов, ученых, общественности в РФ нет единого понимания сущности и содержания войны». Нет единого понимания сущности и содержания войны и в мировом сообществе, особенно после создания оружия на новых базовых основах, что не позволяет регулировать глобальные процессы войны и мира, создать единое международное законодательство по запрещению этого оружия, по предотвращению новых видов войн, по обеспечению военной безопасности государств и военной безопасности мирового сообщества в целом»- наивно писал генерал-философ. Далее генерал-гуманист вспоминает классиков – Клаузевица и Ленина, подчёркивая, что «вне понимания войны остаются социальные, экономические, демографические, научно-технические, нравственные, культурологические, этнические и религиозные факторы». Содержание войн расширяется, во-первых, за счет более полного включения в нее окружающей природной и техногенной среды; во-вторых, более полного использования глобальных политических, социальных, экономических, культурологических, этнических и религиозных факторов, явлений, процессов; в-третьих, использования принципиально новых и более разнообразных видов оружия».

Естественная логическая положительная реакция на это была в либерально-демократическом лагере советской и российской политологии. Так, например, профессор А.Никитин, рецензируя работу философа-генерала, писал: «Несмотря на то, что в доктринальных документах России и ряда других государств говорится об обеспечении безопасности «личности, общества и государства», на деле эта «триада» оказывается перевернутой: огромные ресурсы и средства сосредоточены на обеспечении безопасности последнего из упомянутых объектов – государства, в то время как безопасность отдельной личности обеспечивается по «остаточному» принципу, а нередко и приносится в жертву в ходе решения задач по обеспечению безопасности общества и государства».

Ну, а далее рецензент предлагает традиционную смесь наивно-прозападных аргументов, которые в итоге и привели внешнюю политику СССР и России к катастрофе, а её научных консультантов к банкротству[6]: «Во-первых, если всерьез и последовательно применять принцип «неделимости безопасности», речь должна идти об обеспечении безопасности мирового сообщества в целом. Во-вторых, новая система обеспечения военной безопасности должна включать не только силовую, но и гуманитарную составляющую. Последняя включает в себя нормы морали, принципы международного права, предполагает обращение к демократическим ценностям как к критериям правильного построения такой системы»[7].

Этот подход, как известно, полностью обанкротился к 2014 году, а в 2022 году стал уже и политически преступным (кстати, его автор оказался в числе «подписантов»-ученых против СВО).

Тем не менее, сущность современной войны так и не стала очевидной к середине 20-х годов нынешнего века потому, что революционные изменения в мировой политике оказывали ещё более революционные изменения в военной области. Поэтому любые попытки онтологических исследований военно-политической проблематики, в отличие от времен Клаузевица и Ленина, будут стремительно устаревать. Это, однако, отнюдь не означает, что их не надо делать. Тот комбат, который в 2024 году говорил, что «на СВО на 80% устарело то, чему его учили в академиях», был не совсем прав – новые знания и опыт могут появиться только на старом и прочном фундаменте.

Не претендуя на окончательную правоту, попробую в этой работе с разных сторон рассмотреть онтологию военного дела, прежде всего, с точки зрения влияния на мировую политику.

Как известно, считается, что сущность любой войны проявляется через три основные признака, которым необходимо дать короткие пояснения применительно к последствиям развития СВО для военной политики и военного искусства:

Во-первых, и это главное, – сущность войны зависит от политических целей войн и силовой (в т.ч. вооруженной) борьбы, в свою очередь, которые являются субъективной (часто не точной) реинкарнацией многочисленных интересов – глобальных, национальных, социально-классовых, групповых и личных – через волю политического руководства. Это общее правило, однако, проявляется в возрастающей степени в зависимости от интересов глобальных институтов, которые стали главными субъектами мировой политики, оттеснив на второй и даже третий план основные интересы - национальные, государственные, классовые. Таким образом, современная сущность войны во многом предопределяется политическими (наиболее массовыми) интересами анонимных глобальных акторов.

Этим интересам в возрастающей степени в последние годы стали противостоять традиционные интересы – национальные, государственные, классовые,- выраженные в автаркии субъектов и акторов МО-ВПО. В Евросоюзе, например, глобальным интересам стали противодействовать не только традиционные интересы субъектов (Венгрии, Словакии, Австрии и ряда других государств), но и акторы, прежде всего, правые партии Франции, Германии и часть левых партий, в частности, лейбористы и французские, и итальянские  левые.

Во-вторых, средства политического насилия, спектр которых стал удивительно широк к концу ХХ века и в новом веке постоянно стремительно расширяется – от традиционной военной силы (конвенциональных вооружений, СНВ и ЯО) до инструментов мягкой силы и информационно-когнитивных средств, стали условием достижения политической победы.

Если в традиционных военно-силовых средствах насилия наблюдается отчётливая тенденция, - тот, кто быстрее создаст новый вид или систему оружия получает радикальные преимущества (примеры – появление и быстрое развитие БПЛА, РЭБ и РЭР), то в эта же тенденция в силовых не военных средствах воздействия превратилась в условие эффективной борьбы, более того, достижения победы уже до начала силового противоборства. Так, использование радикальных санкций, нарушения коммуникаций в финансово-экономической области, аресты активов, откровенная дезинформация фактически предопределяют будущие результаты силового противоборства. Исключение составила Россия, которая после подобных действий в 2014-2022 годах смогла организовать успешное противоборство, опираясь на сохранившиеся возможности автаркии, хотя в представлении США и их союзников она должна была бы быть «разорвана в клочья» в течение нескольких месяцев.

В-третьих, формы и способы силового противоборства (политическое и военное искусство всех уровней), которые стремительно развиваются и изменяются в последние десятилетия, стали меняться еще быстрее. Модернизация вооружений и способов их применения приобрела постоянный характер, темпы которого непосредственно влияют на эффективность их применения. В военной области, например, опыт СВО показал, что более 80% информации и компетенций, полученных еще 10-15 лет тому назад, уже устарели. Стратегия государств в целом, коалиционные стратегии, военные стратегии, приемы оперативного искусства и тактика – все эти области непосредственно зависят не только от количества и качества средств насилия, но и в возрастающей степени от умения их применять. Примеров множество, но приведу один из них.

Так, например, стало аксиомой, что линия фронта между российскими и украинскими войсками является наиболее физически жесткой, которую Европа не видела со времен Второй мировой войны. В то же время эта линия фронта является самой плотной по сигналам зоной конфликта в истории человечества. Беспилотники произвели революцию в боевых действиях в первые годы войны, и Украина поспешила построить отечественную промышленность, которая обеспечили ВСУ в начале СВО преимущества над ВС РФ. Более того, эти преимущества немедленно отразились на всей эффективности действий ВСУ, которая (особенно в первый год) нередко оказывалась более успешной, чем действия российской армии.

Но в последнее время фокус сместился на интенсивную радиоэлектронную войну, которая используется для помощи или нарушения не только операций беспилотников, но и базовой связи между бойцами. И так же, как и с ростом усилий Украины в области беспилотников, управление ВСУ использовало местных изобретателей, которых активизировали с «самодельными решениями», чтобы попытаться дать своим соотечественникам на передовой серьёзные преимущества. Другими словами, сохранившаяся автаркия экономики и населения в значительной степени повысили эффективность ВСУ. «Большинство этих средств – это средства РЭБ ближнего действия, предназначенные для защиты военных непосредственно на передовой», – написала Наталия Кушнерская, руководитель проекта ВСУ  Brave1, в своем заявлении о последних проектах в области радиоэлектронной борьбы для «Breaking Defense»[8].

Таким образом, все три главных признака войны в современный период прошли в самый короткий период через качественные изменения. В их основе лежали возможности национальной автаркии – переориентации на национальные интересы с точки зрения целеполагания, опора на собственные ресурсы – военные и не военные. Наконец, ресурсы национального человеческого капитала (НЧК).

В итоге, всё свелось к простой формуле в борьбе глобальной тенденции и автаркии: как заявил опытный комбат ВС РФ одного из батальонов на СВО летом 2024 года, «80% того, чему нас учили в училищах и академиях, изменилось, когда пришлось опираться на новый и собственный опыт».

Часто военно-политическую область исследований критикуют за абстрактный и спекулятивный характер теоретизирования, но политико-онтологический анализ, тем не менее, не теряет от этого своей значимости, поскольку последовательная политологическая рефлексия является незаменимой процедурой при формулировании обобщающих научных гипотез и разработке теоретико-методологических моделей. Этих новых гипотез сегодня на удивление мало. Прежде всего, потому, что «онтологический прорыв» пока что дал только ещё понять острую необходимость переоценки политических реалий и абстракций, но не привел ещё к теоретически значимым результатам. В лучшем случае мы повторяем «находки» западной политологии 20-30–и летней давности (при этом, не стесняясь оценивать свой вклад в качестве «выдающегося»).

В области военно-политических исследований такого перехода от констатации фактического кризиса к формулированию рекомендаций так и не произошло. Актуальность этого явления признаёт, например, авторитетное американское издание «Форин Аффеарс», которое в июле-августе 2024 года начало дискуссию о сущности и характере современных войн и мировой политики с определения места силы: «В «Foreign Affairs» мы хотели по-новому взглянуть на эти старые принципы теории международных отношений и объяснить, что мы знаем о них сейчас и как они влияют на политику». В новой серии эссе, опубликованных в нашем июльско-августовском номере.[9].

Усиливающаяся «онтологизация» в современных политических исследованиях связана прежде всего с тем, что за политической онтологией признается системообразующая роль в разработке политической теории, без которой, как известно, исследования в области МО бесполезны. Более того, отмечается, что политическая онтология формирует парадигмальную основу любого политического исследования, поэтому без нее нельзя осуществить комплексное и полноценное изучение политических феноменов и процессов[10].

Политической онтологией политическое бытие рассматривается как состоящее из двух уровней: уровень возможности политического бытия и уровень действительности политического бытия. Возможность или потенциальное политическое бытие обладает статусом политического существования и есть политическое сознание. Действительность или актуальное политическое бытие и есть политическая реальность[11].

Автор: А.И. Подберезкин