Главным мотивом практических действий становится: не проиграть эту войну. Но она оказывается не последней, а только очередной[1]

А. Снесарёв, военный теоретик

В третьем десятилетии нового века произошла резкая реанимация роли военной силы в международных отношениях и политики государств. Причина — понятна: имея очевидное превосходство в этой области, «коллективный Запад» захотел его использовать в формировании нового миропорядка на своих условиях.

В то же время надо отчётливо понимать, что без уверенности в возможности эффективного применения военной силы (т. е. без подготовленных и реально существующих ВВСТ и ВС, а также соответствующего планирования) и политической воли к её применению политико-психологические формы её использования не выглядят убедительными, а, значит, и бессмысленны[2].

Это означает, что чем реалистичнее военная мощь, чем очевиднее готовность правящей элиты к её применению, тем более эффективнее применение не военных средств принуждения, включая и «мягкой силы». В качестве примера можно привести лазерное оружие (ЛО) и созданные на его основе боевые лазерные комплексы[3], которые в настоящее время уже влияют на военное искусство в тактической области, а в перспективе мощное ЛО способно будет решать, как специальные, так и стратегические задачи[4].

И, наоборот, чем сильнее и эффективнее оборона, например, ПРОПВО, тем наименее эффективны не только военная политика оппонента, но и силовая политика вообще. В этом смысле, например, эффективная система ПВО не только России, но и любого государства или коалиции (как доказала судьба Югославии, Ирака, Ливии и других стран) равнозначна понятию «суверенитет»[5]. Иными словами, чем реалистичнее угроза войны, тем эффективнее представляется политика, что, безусловно, резко увеличивает риски возникновения военных конфликтов и войн[6]. Так, например, размещение гиперзвуковых ракет США в Японии и странах Западной Европы, способных уничтожать хорошо защищенные цели (учитывая огромную кинетическую энергию этих ракет) в глубине России в пределах полета 1 часа на расстоянии до 5–7 тыс. км, означает, что угроза внезапного и разоружающего удара по средствам ПВО-ПРО и важнейшим центрам политического и военного управления резко возрастает, не переходя «ядерного барьера»[7].

Вот почему споры о стратегических возможностях России и США возобновились уже в контексте общих военных возможностей этих и других стран-лидеров.

Подобная современная военно-политическая реальность особенно опасна, когда речь идет о политике силового принуждения в отношении потенциальных противников, которым (в соответствии с этой логикой) необходимо наглядно, а, порой, и демонстративно, показать, как военно-технические возможности, так и способности, и политическую решимость их использования. По сути дела, этот подход превращается в провокацию даже в тех случаях, когда стороны хотят избежать военного столкновения. Так, нередко звучащие угрозы со стороны членов западной военно-политической коалиции о готовности использовать ядерное оружие неизбежно ставят Россию перед проблемой своевременного нанесения ответного удара. В особенности в условиях развития ПРО США. Более того, их планы, действия и намерения неизбежно рассматриваются под углом зрения развития «наихудшего сценария», т. е. предположения, например, об использовании ЯО или массированного применения ВТО первыми[8]. Тем более, когда у США создана (и стремительно совершенствуется в «переходный период») военно-техническая возможность для таких действий: финансовые планы на 2019–2021 годы убеждают в этом.

«Позиции Запада слабеют как в области политики, так и экономики. Одновременно с этим новые культурные явления, поднимающиеся с Востока, вытесняют США и с позиции культурной сверхдержавы. Можно сказать, что в многополярном мире, в котором множество участников продвигает различные программы, идея американской культуры как «арбитра Вселенной» больше не существует. Возможно, Голливуд ещё не умер, но турецкие телевизионные проекты («дизи»), популярное кино Болливуда (правда он все более неотличим от своих американских аналогов) или хиндиязычный кинематограф, а также южнокорейская поп-музыка, известная как К-Поп, находится на переднем крае борьбы с американской «мягкой силой»[9].

Мир меняется стремительно. Индийская киноиндустрия производит более 1 тыс. фильмов в год — больше, чем Голливуд. КНР производит ежегодно более 700 фильмов. Заметную силу набирает индонезийское кино. «Дизи» является вторым по величине производителем телешоу в мире. Их аудитория охватывает более 100 стран: из Южной Америки, Ближнего Востока и азиатского субконтинента. Сериалы переведены на испанский, фарси, арабский, итальянский, английский языки. Именно способность «дизи» отображать настоящую современную жизнь, не продвигая американские ценности, является причиной их популярности. «По сути дела, — отмечает Фатима Бхутто в своей новой книге “Новые короли мира: рассылка из Болливуда, дизи и кей-попа”, — “дизи” приводят в действие повествования, в которых ценности и принципы борются с эмоциональной и духовной коррупцией современного мира». Турецкие сериалы стали популярны и в Латинской Америке, где зрители устали от шоу североамериканских соседей, посвященных наркотикам и сексу. «Дизи» прекрасно подходят для семейного просмотра.

Особой симпатией пользуется турецкий сериал «Воскресший Эртугрул», в котором рассказывается история сына Сулейман Шаха и отца Османа, основателя Османской империи. Это сериал захватил внимание и воображение многих мусульман и не мусульман по всему миру. Успех «дизи» заключается в строгой приверженности исламским ценностям и их четким выражениям, включая молитву, одежду и философию, а также готовности отображать войну в категориях рыцарства. Второстепенный персонаж XIII в. в истории Турции занял центральное место в «Воскресшем Эртугруле» и стал культовой фигурой для мусульман во всём мире. Премьер-министр Пакистана Имран Хан заявил, что этот сериал учит молодых людей подлинным ценностям этой великой мировой религии. Количество жителей Саудовской Аравии и ОАЭ, посещающих Стамбул, заметно возросло в последнее время, по оценке наблюдателей, в значительной степени это произошло под влиянием сериала.

Именно поэтому особенные, исключительные, можно сказать, надежды Запад возлагает на старый метод — внутриполитической дестабилизации и предательства российской элиты, который не раз оказывался в истории эффективным ещё со времен предательства псковских и новгородских бояр, сторонников Лжедмитрия и власовцев. На Западе прекрасно понимают, что социальную революцию в России имитировать не удастся, но соединив социальные и иные протесты, можно в очередной раз подтолкнуть правящую элиту к предательству. Тем более, что её большинство (по некоторым оценкам, 70%) ориентируется на западно-либеральную модель государства и общества.

Тот социальный протест, который усиливается в России благодаря бездарному государственному управлению, не означает системного и осознанного протеста, прежде всего, в силу того, что власти удалось навязать «деидеологизацию», которая означает политический компромисс внутри элиты и общества, основанный на «отказе от революций»[10]. Как справедливо пишет А. Халдей, «Нынешний протест не имеет чётких осознанных требований и конкретной программы. Он не имеет организации и лидеров, способных такие требования сформулировать. Даже к власти лидеры протеста не стремятся. Их цель — провокация, расчищающая дорогу тем, о ком страна пока и не догадывается. Они выйдут из тени тогда, когда посчитают задачу Навального выполненной, а степень готовности элиты к расколу достаточной.

Протестные массы неоднородны по всем социальным параметрам.

Они хотят разного, и нет механизма согласования их требований, чтобы выступить единым фронтом с едиными лидерами. Даже сформулировать свои претензии к власти они не могут. Так не делаются ни революции, ни дворцовые перевороты. Но так проводится разведка боем и зондируется почва на предмет «готовности к посеву». Так создают дымовую завесу слухов, что власть уже слаба, что можно выйти из подполья и начать собирать силы для штурма. Сторонники должны устрашиться, противники — приободриться. Общество и власть должны поверить, что против них вышла большая сила, и сдаться.

Если не все, то многие»[11].

Это означает не революцию, а смуту в правящей элите, которая была разделена все последние десятилетия на три части — сторонников либерально-западной модели, которые контролировали большую часть экономики и финансов, сторонников сохранения государства и идентичности, — которых было меньшинство, — и компрадоров, конформистов и коллаборационистов, готовых примкнуть к победителям. На них Запад и делает ставку. «Расчёт на то, что многие крысы побегут с корабля прежде времени и заразят паникой других. Однако если накал уличных эмоций не приведёт к крушению власти, — а он к нему не приведёт просто технически, — то со временем всё пойдёт на спад. Протест выдохнется. Новый цикл протестов потребует долгой подготовки, а проблема в том, что мобилизационный потенциал

Навального уже исчерпан. Новых шокирующих историй для публики придумать сложно. Хотя это не значит, что страну перестанут дестабилизировать. Скорее всего, перейдут к другим технологиям, оставив Навального за скобками»[12].

Как показало развитие событий в России в 2020–2021 годы, возникла острая необходимость в усилении политико-правового противодействия силовым не военным средствам Запада. Прежде всего, информационно-когнитивным, которые наиболее эффективно применяются разного рода НКО[13].

Новым приоритетом станут региональные конфликты. В том числе, не только социальные и национальные, но и военные. Как это было в СССР и отчасти сохранилось в современной России. Напомню, что приход В.В. Путина к власти прервал бурно развивавшийся процесс регионализации, когда многие регионы уже отказывались от единой федеральной политики в области налогообложения, мобилизационных мероприятий и даже пытались открыть свои зарубежные представительства. При их помощи постараются сделать то, что не удалось Навальному — спровоцировать конфликт в элитах. Если это удастся, в дело вступят представители совсем другой весовой категории.