Следует особо отметить, что во всех возможных вариантах предложенного сценария отношений западной ЛЧЦ с другими ЛЧЦ усиливается силовой (в особенности информационный и кибернетический) и военно-прикладной компонент, доля которого среди других средств взаимодействия неуклонно растет. Это хорошо видно даже на краткосрочной динамике отношений США с Россией и КНР в 2018–2022 годах, которые характеризуются сознательной политической эскалацией. Достаточно привести примеры с регулярными попытками США обвинить российских и китайских хакеров во «взламывании» информационных ресурсов, публикации «специальных» докладов и пр. информационных действиях.

Информатизация экономики и политической жизни привела к тому, что именно эта тенденция стала отражать прежде всего общую направленность развития МО и ВПО в мире, которую можно коротко охарактеризовать как «эскалацию» информационной политики «силового принуждения» США[1]. В ходе конфликта на Украине в 2022 году эта тенденция стала ведущей. Эта силовая информационная (дезинформационная) политика постепенно легализовалась в политике «новой публичной дипломатии», где собственно политико-дипломатические меры зачастую заменяются информационно-силовыми и даже информационно-военными[2].

Информационно-силовая политика изменила и свой пространственный охват. В последние два десятилетия отмечается резкий всплеск военных конфликтов низкой и средней интенсивности, которые несут в себе не только потенциальную угрозу перерастания в крупные, глобальные конфликты. Примечательно, что все без исключения международные конфликты и войны последних лет имели перед своим началом фазу «информационных войн». Особенно заметным впервые это стало перед бомбардировкой Югославии, когда США и НАТО создали специальный комитет по информационной подготовке к войне. В дальнейшем эта практика стала принципом действий западной военно-политической коалиции, выделяя следующие подготовительные этапы, которые отчётливо прослеживаются во всех конфликтах США:

— этап критики правящего режима;

— этап поддержки недовольных;

— этап официальной информационно-пропагандистской поддержки;

— этап информационно-политической поддержки (включая международные организации);

— наконец, этап военно-информационных действий.

Все эти этапы, например, хорошо видны на примере политики США по отношению к Венесуэле и её законному правительству, когда самый последний этап начался с провокаций на границе и нарушении деятельности электрических сетей. Это, естественно, отразилось на общем состоянии в мире, когда ВПО стала характеризоваться наличием большого числа постоянно существующих и новых конфликтов и войн. Так, в докладе немецкого института «Глобальный барометр. 2012», например, подтверждались следующие тенденции, из которых видно, что конфликты «низкой и «средней» интенсивности существенно увеличились в последние годы[3].

Разрастание численности, интенсивности и длительности конфликтов резко увеличилось после 1990 года, когда, как казалось, закончилась холодная война, исчезли идеологические противоречия и мир превратился в «однополярную» структуру, которую полностью контролировали США.

Рис. 1.

Умиротворения и всеобщего благоденствия, как и отказа от политики силы, не произошло. Произошло обратное: господство США усилило напряженность и интенсивность применение военной силы.

Более того, перенесло эту напряжённость из области идеологии в область межцивилизационных отношений, о которых ещё С. Бжезинский говорил, как о более конфликтных и бескомпромиссных. По сути дела, современная политика в мире, но особенно в Евразии это больше цивилизационно-ценностное мировое противоборство, все более приобретающее уже не только силовые, но и вооружённые черты, а не простое соперничество государств, о котором в своё время говорили достаточно много[4].

Не случайно и то, что число конфликтов высокой интенсивности «растёт медленнее», чем другие конфликты. Военные и экономические риски становятся в XXI веке слишком высоки, а их эффективность — сомнительна. Поэтому, предпочтение отдается «гибридным» войнам — прежде всего, сетевым и сетецентрическим, «proxy», война, когда собственно агрессор скрывается за спиной управляемых им субъектов МО — как государств, так и негосударственных акторов. Кроме того, относительное равновесие военных сил в мире, сложившееся ещё в ХХ веке, оказывало сдерживающее влияние на политику США. Последние войны в Ираке, Афганистане, Сирии, Йемене 2012–2018 годов ясно показывают, что эффективность выше, когда воюют «союзники» западной коалиции. Именно такой подход характерен и для развития конфликта на Украине в 2014–2022 годах. Если бы, допустим в него прямо вмешались ВС США и НАТО, то они получили бы решительный отпор внутри самой Украины, а русофобская политика превратилась бы в антиамериканскую.

Сказанное означает, что изменение направления в развитии сценариев или их вариантов МО имеет для эволюции ВПО и планов военного строительства в России до 2025 годов очень важное, даже приоритетное значение, ибо отражает коренные изменения не только в фундаментальном характере МО и ВПО, но и в военной организации, военном планировании и военном строительстве. Такие изменения можно отчасти предусмотреть и даже сознательно запланировать, если внимательно анализировать эволюцию развития МО, а также пытаться прогнозировать ее последствия.

Не случайно, что ещё в феврале 2015 года Б. Обама, презентуя конгрессу США новый вариант Стратегии национальной безопасности, подчеркнул смещение акцентов в военной политике страны с сухопутных крупных операций на другие формы использования военной силы: неудачи в военной области потребовали корректив во внешнеполитической стратегии. Это — пример того как не только изменения в МО воздействуют на ВПО, но и наоборот — изменения в ВПО и даже конкретной СО влияют на международную обстановку в глобальном масштабе. Д. Трампу потребовалось время, чтобы избавиться от этого «синдрома Б. Обамы» в отношении военной силы, а Дж. Байден уже воспринял это как сложившуюся стратегию.

Вот почему необходимо тщательно следить за развитием других возможных сценариев развития МО и вытекающих из них вариантов ВПО, которые неожиданно могут превратиться в наиболее вероятный сценарий, конкретизированный к отдельной стране. Как это произошло, например, в Белоруссии и Казахстане. То, что он пока что остается гипотетическим, не должно вводить в заблуждение: смена технологических парадигм, особенно в области информатики и связи, может неожиданно, «вдруг», привести к появлению нового варианта или даже сценария развития ВПО.

Более того, как показывает история, мы не можем даже категорически точно прогнозировать развитие отношений между государствами с совпадающими стратегическими интересами и с близкими социально-политическими системами. Так, Китай, помогавший Северному Вьетнаму много лет в войне с США, уже через несколько лет напал на своего союзника, развернув полномасштабную войсковую операцию, а бывшие страны Социалистического содружества в течение нескольких лет перешли из категории «союзники» в категорию «противников». Необходимо помнить, что политические «намерения» меняются значительно быстрее чем «интересы», а тем более «потенциалы».

В «переходный период» предусматривается, что западная военно-политическая коалиция сможет к 2023–2025 годам модернизировать свой военный потенциал таким образом, чтобы использовать его в серии ограниченных локальных конфликтов от Юго-Восточной Азии до Европы. На это указывают многие программы, в частности, развертывании на судах ВМС США и их союзников разных типов ВТО, что вынуждает Россию поступать аналогичным образом.